Can I play with Madness? (c)

четверг, 05 января 2012

00:03

Struensee

Don't you wish you were dead like me?

Злило абсолютно все. До диких крайностей и театрального, провонявшего абсентом и чужим дымом, абсурда.
Причин тому не было, не стоило придираться ни к головной боли, ни к тупому навязчивому ощущению взорванного в легких кислорода. Бесполезно было ходить по стенам, бросаться на свое отражение в зеркале: чем бы оно виновато? Заломленные в довлеющей ночной безысходности руки, искореженный гримасой настоящей человечности рот - да разве зеркальная тень могла желать своему создателю такой надломленности?
Стоило считать тишину и точить нож.

чужая жизньКольер метнулся к столу, по-звериному напряженный и равно зверски оголодавший, вцепился в край, движением неосознанным, но отчего-то изящным, смел со стола измятую, пропахшую подвальной сыростью, бумагу и тут же бросился на колени: дрожащими пальцами поднимать все назад.
Замер. В отчаянии, заполнившем вдруг пороховой отсек души, разметался по полу, рукой ища нож - еще не наточенный старый нож, дорогой отделки и большой фамильной ценности. Какой фамилии принадлежала ценность Кольер не знал, вернее знал, да позабыл: хронологии, истории и семейные древа давно вымарали его со своих страниц, так же как и мужчина (с великой, величайшей взаимностью!) утопил их в какой-то мерзости, выжигающей внутренности. Он намешал этот чудный эликсир забвения сам, из каждой найденной в доме бутылки, из притираний и масел бывших моделей, из красок, таящих в себе тяжелые металлы. Забвение приходило, но не к воспаленному сознанию и высохшим глазам, а к каждой малозначительной артерии, к каждому внутреннему органу, и так - в забытьи - невольно угасало тело, невинная жертва господского безумия.

Злость взметнулась снова, надорвано и высоко, кашель лишил комнату звуков. В исступление привели воспоминания.
Она, случалось, болела, тяжело и бесконечно. Днями, месяцами, сезонами, годами, веками. Тогда по утрам слуга не застегивал нескольких пуговиц на ливрее, дура-служанка забывала накрахмалить воротничок рубашки, псы таскали по дому шейный платок, а детей, детей у них все еще не было, как не было их днями, месяцами, сезонами, годами, веками ранее. Кофе был невозможно гадок, лицо выражало нескрываемое отвращение, но заученные жесты заставляли гадкую темную жидкость вливаться и обжигать горло.
Но когда она болела, разве же интересовало это Кольера? Что вообще в те дни занимало его сильнее собственных возможностей, нескончаемо длинных новых титулов, похвалы, назначений? Он ездил, ездил по стране взад-вперед, как металась его жена по постели, рисовал (нет-нет, конечно же решал!) несомненно важные дела, и даже обычная вода у благородных господ была в тысячи раз вкуснее того кофе, которым его травили дома.

Титулы, горы золота, жалкие гроши, безызвестность - все, все смазалось перед глазами и одному дьяволу было известно, как давно.
Но как можно было среди всего этого хаоса забыть про нож?

Поднявшись на ноги и сотрясаясь от крупно бившей его дрожи, Кольер почти на ощупь обшарил каждый уголок комнаты, нашел точильный камень, специально предназначенный для этого дня, и вдруг, совершенно успокоившись, уселся в некогда роскошное кресло, закинул ногу на ногу и уставился потухшим взглядом в одну точку.
Сознание пришло позже.
Не было никакой жены, поездок, красок и холстов, не было даже пресловутого ножа.
Лицо мужчины исказило болезненное понимание, он обмяк в своем кресле, уронив голову на руки. Мысли путались и сбивались в тугой пульсирующий комок, на который тем самым "эликсиром забвения" мягко ложились вязкие непроглядные сожаления и поглощающая все безысходность.
Если бы только можно было остановить сердце одним желанием, Кольер разорвал бы его на части немедленно.
Он поднял голову и облизнул пересохшие губы. Вдруг все пришло в движение, и, после чувствительной пляски внутри блеклых глаз, встало на свои места.
Давно стоило считать тишину. И точить нож.

@темы: Шарнирные люди, Творчество